И тут же споткнулась – не об сумеречную синеву, конечно, всего лишь о темно-синее пластиковое ведро – ветром его, что ли, унесло? А бабульки-цветочницы чего ушами хлопают? Впрочем, нет, не хлопают, мечутся, как курицы, не видят в потемках, куда укатилось ценное имущество, придется выручать. Отнесла ведро хозяйке и получила столько благословений, что их должно было с лихвой хватить на очень длинную, умеренно грешную жизнь, которую Анна себе как раз недавно запланировала. Очень удачно все сложилось.

Чрезвычайно довольная собой, ведром, будущими прегрешениями и прочими обстоятельствами, Анна свернула на улицу Беатричес, чтобы добраться до дома кратчайшим путем.

Только усевшись, вспомнил, что одет в пижонское белое пальто. В полдень оно казалось не просто подходящей, а единственно возможной одеждой для предстоящей прогулки, а сейчас наконец стало ясно, что идея была в высшей степени дурацкая. Впрочем, черт с ним, почистить пальто гораздо проще, чем, ни капли не расплескав, донести рыжую сумеречную женщину – не то что до дома, а хотя бы до следующего угла. Или, того хуже, писать о ней в душном помещении, заполненной чужими голосами и запахами. Потом, возможно, очень скоро наступит момент, когда писать можно будет вообще где угодно, в любых условиях, хоть в привокзальной пивной, хоть в общем вагоне, хоть посреди жующей и гогочущей ярмарки. Но не сейчас. Узкая, тихая, непроезжая улочка, свежий ветер и тишина – именно то, что требуется.

Решил – если работники кафе поинтересуются, что я тут делаю, закажу что угодно, на их выбор, лишь бы отстали.

Но никто, конечно, так и не вышел. Обслуживать психа, рассевшегося на летней веранде в середине ноября – ищи дураков.

Вот и славно. Вот и договорились.

Несколько минут спустя знал о рыжей женщине в синем пальто гораздо больше, чем можно успеть записать за полчаса – дольше сейчас на улице все же не высидишь. Но это как раз не беда, можно конспективно, по пунктам, забыв о знаках препинания и сокращая слова, чтобы успеть за собой; особого практического смысла в этом нет, внезапно открывшиеся подробности и без конспекта вряд ли вот так сразу забудутся, но остановиться совершенно невозможно, такое это оказалось счастье – торопливо, взахлеб писать.

Краем глаза заметил, как мимо прошла женщина в синем пальто, из-под капюшона выбивались кудри, кажется, действительно рыжеватые; в сумерках, впрочем, толком не разберешь. Удовлетворенно буркнул себе под нос: «Ага, есть». Подобные совпадения давно перестали казаться счастливой случайностью, они стали почти обязательными событиями, всякий раз сопровождающими рождение нового текста, надежным свидетельством, что все идет как надо; впрочем, оно всегда идет как надо – если вообще хоть как-то идет.

А вот с этого места, – пишет Анна, – пожалуйста, читай очень внимательно. И, если получится, верь мне. Очень хочу обо всем этом поговорить. А кроме тебя – совершенно не с кем. Не будь тебя, я бы сейчас, наверное, взорвалась. А так напишу и, скорее всего, уцелею.

Сперва придется покаяться. Историю про «белого человека» я выдумала нынче утром. Обычно я пишу тебе по вечерам, как мы и договаривались. Рассказываю о том, что случилось за день, если и привираю, то совсем чуть-чуть, не по сути, а по мелочам, для красного словца, чтобы интересней было читать. Но сегодня у меня намечаются гости. По моим прогнозам – допоздна, если не вовсе до утра. И я вдруг сообразила, что засесть при них за письмо вряд ли получится, поэтому лучше сделать это заранее, то есть прямо с утра.

Легко сказать – лучше. Когда это у меня с утра голова работала?

Поэтому сперва я просто пялилась на экран как баран на новые ворота – о чем писать-то? За ночь ничего выдающегося не случилось, даже снов толком не помню – как всегда, когда просыпаюсь по будильнику. В общем, гуманитарная катастрофа.

Тогда я решила писать все, что придет в голову. Любую чепуху. И сама не заметила, как сочинила историю про человека в белом пальто, который якобы сидел и писал о том, как мимо иду я, вся такая прекрасная. А я, дескать, подглядела, и возрадовалась – сумерки мне к лицу! Ну надо же! Всем комплиментам комплимент.

Написала, перечитала. Мне показалось – полная ерунда. Низачем и ни о чем. Но переписывать уже не было времени, так что я быстренько посыпала голову пеплом и, не отряхнувшись, убежала на работу. Которая, к слову сказать, закончилась на полтора часа раньше, чем я планировала, так что, получается, можно было не суетиться. Но что сделано, то сделано.

И вот иду я домой. И, как всегда, сворачиваю на Беатричес, потому что это, как ни крути, самая короткая дорога, а я уже и так набегалась по самое немогу.

И – слушай.

Там действительно был этот человек. Блондин в белом пальто, загорелый и безмятежный. С белым же ноутбуком. Действительно сидел на стуле у входа в мое нелюбимое кафе, даже листья не стряхнул, все как я с утра сочинила.

На этом месте меня так и подмывает красиво приврать – дескать, остановилась, подсмотрела, что он там пишет, и увидела ту самую фразу про сумерки, которые мне якобы к лицу. Но Рутка! Какое там подсмотрела. Я так испугалась! Сама толком не знаю, чего. Но очень сильно. Настолько, что появление нетрезвого маньяка с окровавленным топором меня бы здорово успокоило. Но такой уж вредный народ эти маньяки с топорами, когда позарез нужны, не доищешься.

Поэтому я просто прибавила шагу. И только когда свернула за угол, на Якшто, немножко перевела дух. Но пошла еще быстрее. Если совсем честно, то побежала. Хотя за мной, конечно, никто не гнался. Да и с чего бы.

Пока во всей этой истории мне понятно только одно: я теперь еще долго не буду ходить по Беатричес. Потому что, если этот белый человек, которого я сдуру придумала, теперь будет сидеть там всегда, я ничего не хочу об этом знать. А если, наоборот, исчезнет и больше никогда не появится, об этом я знать не хочу тоже. Понятия не имею почему. Не хочу, точка.

Руки так окоченели на ноябрьском ветру, что не согрелись даже в теплых карманах пальто. Когда вошел в дом, негнущиеся пальцы еле справились с пуговицами и шнурками.

Впрочем, все это ерунда.

В гостиной был встречен вопросительным взглядом – дескать, ну как? Торжествующе улыбнулся.

Сказал:

– Еще утром знал, что сегодня все получится.

Улица Вису Швентую (Visų šventųjų [1]  g.)

Все святые

– …и вот идет она по городу в таком ужасе, что даже реветь не может, потому что – ну, ты прикинь, пятнадцать тысяч долларов, это и сейчас не то чтобы копейки, а в то время совершенно фантастическая сумма. Еще вчера были и вдруг пропали. В собственном доме, среди бела дня. И, получается, кто-то из своих взял, больше некому, чужие давно не заходили. И совершенно непонятно, на кого думать. А если хотя бы на минуточку предположить, что понятно, так еще хуже. Потому что если деньги взял муж, то пропали не только заветные тысячи, а вообще все. Ну, ты понимаешь ее логику, да? Зачем нормальному, непьющему мужику тайно уносить из дома собственные доллары, если не ради побега со смуглой красоткой-разлучницей в какую-нибудь знойную Аргентину или на худой конец Варшаву. И вот идет она с такими замечательными мыслями, сама не знает, куда и зачем. Говорила потом, моталась полдня по городу, просто чтобы с ума не сойти вот так сразу, без подготовки, а растянуть удовольствие хотя бы до вечера. Пока переставляешь ноги и следишь, чтобы под машину не угодить, ты, получается, вроде как при деле, и это помогает держать себя в руках… Короче, неважно. Шла себе и шла. И вдруг услышала, как за ее спиной какая-то женщина говорит: «…еще со вчера лежит в холодильнике…» И мама тут же все вспомнила. В смысле как сама перепрятала деньги в холодильник. Накануне папа был на ночном дежурстве, а к маме пришла сестра, тетя Соня. И они под сплетни о родне уговорили бутылочку домашней настойки. Если не две. Потом тетя Соня ушла, а у мамы спьяну случился приступ паранойи. Уснуть не могла, думала, куда деньги перепрятать. Она же все время, пока эти доллары в доме лежали, сама не своя была. Все прикидывала, как бы получше спрятать их от воров. И под мухой ее осенило. Завернула пакет в тряпку, положила в кастрюлю, сверху накидала кислой капусты, накрыла крышкой, поставила в холодильник и успокоилась – если и заберутся воры, в холодильник вряд ли полезут, разве только за выпивкой, а по кастрюлям шарить не станут, не до того. И легла спать, страшно довольная своей находчивостью. А поутру, проспавшись, полезла в шкаф проверять, на месте ли деньги – просто по привычке, она по сто раз на дню проверяла. А в шкафу их, понятно, уже не было. И мама сразу ударилась в панику, вместо того, чтобы сесть и спокойно подумать. И только когда кто-то на улице сказал про холодильник, она все вспомнила, бросилась домой и, понятно, нашла деньги в кастрюле. То есть эта история закончилась хорошо. Родители в конце концов купили дом – тот самый, на Конарского, где и сейчас живут; ну, неважно. Мама потом эту историю всем рассказывала, и соседка – жила рядом с нами такая бабушка Дайва, из тех чудесных старушек в шляпках с искусственными розами, кому с виду лет семьдесят, а начнешь их слушать, и кажется, что все пятьсот, ходячая история, разве только князя Гедиминаса в живых не застала, да и то не факт, может, просто к слову пока не пришелся… И вот она стала расспрашивать – где, да где ты про холодильник услышала? Мама сперва не могла сообразить, но потом вспомнила, как свернула с Пилимо к храму Всех Святых, а там вроде бы еще раз свернула, и на этом месте бабушка Дайва понимающе закивала – дескать, ну конечно, по улице Вису Швентую ты шла, где еще и получить дельный совет, как не там. Мама эти слова мимо ушей пропустила, но не я. Мне же тогда двенадцать лет было, ты что! Самый подходящий возраст, чтобы такими вещами интересоваться. И уж я в баб Дайву вцепилась – что за улица такая, и как там совет получить? А ее и упрашивать особо не нужно было, любила поговорить. Оказывается, есть такая не то примета, не то просто городская легенда – если ищешь ответ на какой-то вопрос, хочешь узнать что-то важное или, скажем, совета спросить, иди на улицу Всех Святых, ходи по ней туда-сюда, думай свою думу и слушай внимательно, рано или поздно дадут тебе ответ человеческим голосом, главное не прохлопать, потому что повторять никто не станет. Ну, ты представляешь, что со мной сделалось?